Есть в русской культуре «невидимые труженики», единственные по своей квалификации и редчайшие по своей самоотверженности, жизнью которых обеспечи­вается создание энциклопедических творений, лежащих в фундаменте общенационального духовного достояния. Знают о них немногие, но эти немногие произносят с лю­бовью и почтением: Николай Пантелеймонович Розин. Герой нашей книги и все, кто сказали о нем здесь, — это и есть тесный круг подвижников русской культуры.

Объединение ПЛЕЯДА при издательстве ПРОГРЕСС
Главный редактор С.С. Лесневский
Редактор В.Е. Хализев
Художественно-технический редактор A.C. Дебабов

УНИКАЛЬНОСТЬ ПРОФЕССИОНАЛА

       Как ни справедливо будет отнести Николая Пантелеймоновича Розина к уже уходящей когорте высокопрофессиональных редакторов, самоотверженных- преданных своему делу и бескорыстных по определению (должность издательского редактора не предполагает общественного признания), людей, реализовавших свое профессиональное достоинство и мастерство в тяжелое для всякого с пеииалнста-гумащгтария советское время, — причисление его к этому Kpyrv лишь проясняет, но не исчерпывает ни личностной, ни даже функшюнальной роли Розина (как, впрочем, и всякий корпоративный или поколенческий пюдход)- Но. что Poзин явление в своем роде едияственное. уникальное. И среди тех, кто в 1960—80-е- в постперестроечные 90-е годы стремился обеспечить, а потом сохранить высокий научный уровень издання- противостоял конъюнктуре по мере сил и возможностей и таким образом формировал многомерное (в политической одномерности) культурное пространство.
       Николай Пантелеймонович выделяется тем, что не знал этой меры. не дозировал степени возможного, достигая, по существу, нeвозможного. Нееозможное — это десятки книг, сотни статей, сазданных при его участии — ярких, проблем -ных. взвешенных, отражающих истинную историю и глубину того или иного вопроса. Как ни справедливо будет отнести Николая Пантелеймоновича Розина к уже уходящей когорте высокопрофес-сиональных редакторов. самоотверженных - преданных своему делу и бескорыстных по определению (должность издательского редактора не предполагает общественного признания), людей, реализовавших свое профессиональное до&стоинство и мастерство в тяжелое для всякого спеииалнста-гумащгтария советское время, — причисление его к этому Kpуrу лишь проясняет, но не исчерпывает ни личностной, ни даже функшюнальной роли Розина (как, впрочем, и всякий корпоративный или поколенческий пюдход) - но, что Poзин явление в своем роде едияственное, уникальное. И среди тех, кто в 1960—80-е, в постперестроечные 90-е годы стремился обеспечить, а потом сохранить высокий научный уровень издання, противостоял конъюнктуре по мере сил и возможностей и таким образом формировал многомерное (в политической одномерности) культурное пространство. Николай Пантелеймонович выделяется тем, что не знал этой меры, не дозировал степени возможного, достигая, по существу, нeвозможного. Невозможное — это десятки книг, сотни статей, сазданных при его участии — ярких, проблемных. взвешенных, отражающих истинную историю и глубину того или иного вопроса.
       Нас всегда изумляла способность нашего коллеги к буквально бесконечному улучшению статьи, для него в тексте нет менее главного, менее важного, того, что можно оставить как есть, без научной апробации и проверки. Он совершенствовал статью на всех стадиях редакционно-издательского процесса, в том числе и тогда, когда для всех других занавес опускался. (Излишне говорить, что с «планом» при таком отношении к слову у Розина нередко были проблемы, и он переживал эту ситуацию, чреватую осложнениями для редакции в целом).
       Выпускник филфака МГУ (1954), приехавший поступать в Московский университет из провинциальной школы, которую окончил с золотой медалью, Розин после учебы в аспирантуре Литературного института им. Горького несколько лет (1958—1964) — редактор в издательстве «Искусство» (редакция эстетики). Он был редактором книг молодых критиков Игоря Виноградова, Олега Михайлова, Феликса Светова, В.Н.Турбина (его нашумевшей полемической книги «Товарищ время и товарищ искусство»), стре;мившихся выработать свой образный и личностный язык, дать свое видение современности, но с опорой на теорию и законы эстетики; все эти книги имели цензурные осложнения, а книга И.Виноградова была уничтожена на стадии печатания тиража.
       С 1964 года и до сего дня, уже 35 лет, Н.П.Розин — в редакции литературы и языка издательства «Большая Российская энциклопедия» (до 1992 — «Советская энциклопедия»). Он пришел в научный коллектив, где хранителями высокой научной и человеческой этики были его старшие коллеги, известные литературоведы и критики. Теперь Розин единственный из оставшихся, старейшина и хранитель этих исчезающих редакторских традиций.
       Творческая атмосфера, дружеское общение и розыгрыши, постоянные споры, порой резкие и нелицеприятные, непременным участником которых был Розин, сопровождали создание «Краткой литературной энциклопедии» (т.т. 1—9, 1962—78), в которой он вел, начиная с 4-го тома, раздел теории литературы, стихосложения, поэтики. Что бы ни говорили глобальные переоценщики этого издания, оно не уступало аналогичным зарубежным изданиям и явно опережало уровень отечественного литературоведения. В этом, без преувеличения, большая заслуга Розина. По статьям его раздела до сих пор обучаются студенты и аспиранты. Выход каждого тома был жизненной вехой Розина и событием литературной жизни, КЛЭ не обходила вниманием ни объективная, ни официальная критика: в раздраженных откликах последней издание называлось «кривым зеркалом» литературного процесса... Параллельно Розин участвовал в подготовке 3-го издания «Большой советской энциклопедии» (1969—78). Он — активный создатель «Лермонтовской энциклопедии» (подготовленной совместно с Пушкинским Домом, 1981), первой в России персональной энциклопедии, «Литературного энциклопедического словаря» (1987), всех изданий «Советского энциклопедического словаря», в дальнейшем «Большого энциклопедического словаря» (1979—1998) и других однотомников. Помимо теории литературы, он вел разделы американской, древнерусской литератур, был редактором и автором статей о близких ему современных русских писателях и критиках.
       В середине 1980-х годов, когда был задуман многотомный энциклопедический биографический словарь «Русские писатели. 1800—1917», теоретические споры и штудии сменились для Розина и редакции кропотливым, по труднодоступным источникам, изучением забытых русских литераторов. Здесь он редактирует (и выступает автором) статей преимущественно о писателях 1-й половины 19 века. Редакцией литературы и языка вместе с Пушкинским Домом подготовлено и выпущено в свет четыре тома Словаря (1989— 1999).Один этот перечень фундаментальных трудов дает представление о том вкладе, какой внес Розин в развитие энциклопедического дела и шире — литературной науки в нашей стране, но только мы, его коллеги, знаем, что из подготовленных Розиным статей нет ни одной проходной, небрежной или недотянутой. Любая, даже самая краткая заметка — это предельная самоотдача интеллекта, добросовестности, высокой научной требовательности и нервов. И наблюдая процесс, видя результаты такого труда, иначе как подвижничеством его не назовешь.
       Чем определяется стиль работы Николая Пантелеймоновича? — Любовью к автору и служением правде. Он умеет находить талантливых, самостоятельно мыслящих, эрудированных авторов (каковые, как известно, косяками не ходят). Но Розин ценит автора как такового — за его талант и способности, его знания, любовь к предмету или к «своему» персонажу, за его преданность литературе. Критик строгий и придирчивый, он ставит автору массу вопросов, чтобы выявить подспудную или вяло выраженную мысль, угадывает ее изгибы и скрытые парадоксы. Он вовлекает автора в дальнейшее путешествие по статье, не устраняя, а акцентируя объективную противоречивость исследуемого предмета. Он сам увлекается этим процессом, заражая увлеченностью автора и вдохновляя его. Он находит рецензентов на любую, в том числе малоизученную тему, чтобы, еще и еще учитывая критические замечания, сделать текст образцовым. Даже ради самого мелкого вопроса он готов в который раз сбегать в Историчку или Ленинку, а если его о чем-то попросит автор — он сделает все, без ропота и с радостью. Но и авторы отвечают ему взаимностью, зная, что работа с Розиным — гарантия качества статьи.
       Зато и бьется Розин за выношенное и выстраданное слово, не щадя живота. В энциклопедии в прежние времена текст проходил не менее пяти инстанций, и каждый, его визирующий, оценивал его с точки зрения идеологической выдержанности и общепринятого. Иногда этот процесс сохранения слова Розин осуществлял рука об руку с автором, но нередко, замученный многоступенчатыми требованиями, к тому же гуманный и сострадательный автор готов был чем-то поступиться, чтобы «отстали»; Розин же стоял до конца, находя все новых рецензентов и сочиняя многостраничные возражения вышестоящему начальству. Сколько нервов и сил потратил он на это изматывающее противоборство!
       Служение правде, прежде всего с приоритетом нравст&венных и духовных ценностей, для Николая Пантелеймоновича связано с ее ущемленностыо в социуме и науке. Поэтому с движением нашего времени, быстро становящегося историческим, менялись объекты защиты этой правды: от символистов и формалистов, ученых «сомнительной» репутации, писателей трагического миросозерцания до консервативных мыслителей, славянофилов, авторов духовной литературы и современных писателей, наследующих ценности классической русской литературы. Несмотря ни на какие «предлагаемые обстоятельства», Розину удавалось и удается сказать правду о писателе до того, как тот получал «разрешенное» общественное признание.
       Такая позиция требует личного мужества. От природы добрый и деликатный, лишенный каких-либо признаков авторитаризма, никогда не настаивающий на избранной им модели поведения в житейских ситуациях, Розин преображается в пылкого, темпераментного бойца, когда дело касается научных принципов, абзаца, строки, слова и даже знака! Здесь Николай Пантелеймонович непримирим и к вышестоящим, и к ближайшим коллегам. Накал страстей в спорах с Розиным зашкаливает за любую отметку. Эту в значительной степени им создаваемую атмосферу в редакции пусть не всерьез, но отражают строки, сказанные по поводу очередного редакционного юбилея: «Здесь обсужденье точек зрений / Есть крик взаимных обличений. / Здесь каждый сам готов свалиться / И ближнего упечь в больницу. / И все из светлого желанья / Хоть чем обогатить изданье».
       И последнее. Николай Пантелеймонович работает не изолированно, он готов помочь каждому в любом трудном случае, он поддерживает любую рабочую инициативу и сам предлагает идеи, реализация которых требует его значительных личных усилий. Он проявляет неожиданный «практический разум» при обсуждении частых и нестандартных ситуаций в редакции и находит способы выхода из них.
       Поздравляя его с юбилеем, уже седого, но по-прежнему живого и стремительного, мы желаем, помимо здоровья, лишь одного: чтобы он был в редакции. Вместе с нами, всегда.

       Рождение Розина как литературной личности связано с той ответственностью, которую он, тогда тридцатилетний, взвалил на себя, издав книгу В.Н.Турбина «Товарищ время и товарищ искусство» (М., 1961). Не думаю, чтобы Турбина возможно было редактировать, править — не такой был писатель. Его можно было или издать, или запретить. Розин выбрал первое, став на сторону, как говорили тогда, «талантливого, но спорного». Выбор был знаменательный. И для автора, и для редактора книга стала событием, своего рода одою «Вольность». Вскоре последовало горячее обсуждение книги «снизу» — в интеллектуальных кругах, выступивших в защиту «человека», якобы попранного Турбиным, и разразился скандал «сверху» — из партийных сфер (книга была удостоена критики аж в докладе секретаря ЦК КПСС Л.Ф.Ильичева на очередном партийном съезде), приведший к репрессиям (очередной разгон редакции). Розин пострадал за правду, но еще более был возвышен там, где эту правду ценили. Дело было даже не в идеях этой книги, а в самом праве на самостоятельную творческую точку зрения. Это право (по сути, не юридического свойства: в рамках закона трудно, а то и невозможно быть человеку свободным) приходится отстаивать постоянно — при любом режиме. Это уже проблема личности. С тех пор и формируется облик Розина, его манера поведения, его противостояние косности, пошлости и произволу, откуда бы они ни исходили.
       В границах энциклопедического научного жанра (в какой-то мере альтернатива эстетической вольнице) Розин совершенствуется как профессионал высокого класса, сохранив в себе почти мальчишескую преданность своим исконным идеалам и ценностям. Розин и здесь остается Розиным, Розиным беспокойным, Розиным бунтующим.
       Что же он отстаивает? За что борется? О чем волнуется, переживает, страдает? Неужели все это — так, литературный мираж в пустыне? А ведь на это уходят его годы, силы, чувства... Вот он, утомленный, надорванный, в который раз отстаивает что-то, ищет нужные слова, аргументы, срывается, орёт (может, потому, что он на литературной ниве пахарь, оратай, оратаюшко Розин?), стучит кулаком, в сердцах швыряет книгу, бежит в другую комнату, чтобы остыть... Разве не таким мы его видим, знаем? И любим. И стараемся понять.
       Розин — редактор? Конечно, редактор — и прекрасный. Наделенный талантом самоотверженного сотворчества. Под сколькими именами бьется розинская беспокойная точная, тонкая и глубокая мысль. Как логически выстроены его статьи! Как красивы! По количеству псевдонимов он не поместился бы в словарь Масанова. И все же, мне думается, не редакторство — «сокрытый двигатель его». Розин — литератор, филолог, хранитель и служитель Слова, которое было и есть в начале и превыше всего.

       «Были бы братья, будет и братство» — сказал Достоевский. Этими словами я хочу поздравить Николая Пантелеймоновича Розина с тяжким событием, через которое только что сам прошел. Словами, к нему относящимися, потому что «братья» — это такие люди, как он. Как это объяснить, да и надо ли? Знающий Колю сразу поймет. Мы с ним жизнью связаны сорок лет. В советские годы это было теснее, сейчас — слабее. Многое сейчас слабее, что было теснее. Разобщение возрастает, разговариваем редко, все больше по телефону. Более десяти лет уже нет с нами Димы, Дмитрия Павловича Муравьева, бывшего нам обоим первым товарищем. Четверть века мы собирались втроем, втроем писали Александру Исаевичу к его 60-летию (1978) и переправляли преступными путями в Вермонт, втроем (а также вчетвером — с Юрой Буртиным) навещали Андрея Донатовича на улице Гашека после лагеря и до его отъезда (1972), гуляли к подмосковным монастырям (особенно помню поездку в Пафнутьев-Боровский монастырь и долгое сидение на высоком берегу Протвы) и по самой Москве, вывозили из Ленинграда чуть ли не весь тираж «Лермонтовской энциклопедии»" и проникали там в Михайловском замке в комнату, где был убит Император Павел и где питерские филологи признавались, что не бывали. И говорили, говорили. И выпивали, выпивали — но Коля не очень, ему это было не нужно. Лучшее время жизни и лучшая его часть. Мне кажется, что-то вроде того, о чем я осмелился говорить как о «братстве» (беру в кавычки, чтобы не заноситься), в этих встречах было. И от каждого это зависело. От Коли зависело очень, потому что он в этих встречах нес свою тему и ее утверждал, причем прямо голосом утверждал — он кричал. Потому и кричал, что не просто что-то говорил, а именно утверждал. Он не умел говорить со спокойным достоинством, как или знающий истину или знающий себе цену. И не умеет. Я не пишу воспоминания: Коля, слава Богу, с нами, я лишь хочу его поздравить. Вспоминаю же чуть-чуть потому, что то время невозвратимо. Коля Розин и в самом деле не знает себе цену. Оттого он и брат, что другого, кого признает себе братом, ценит выше себя. Если бы каждый из нас так мог!..
       Мы в то время — опять вспоминая его — вышли из либеральных 60-х годов и открывали для себя консервативные ценности, национальную тему. И, конечно, религиозную. Две большие темы, которые главным образом были открытием 70-х, в гражданские 60-е они еще так не звучали. Мы хотели совмещать либеральное и консервативное, права человека с русской идеей — и совмещали как-то, хоть и сумбурно. Популярное ныне понятие либерального консерватора еще не было сформулировано, и мы искали чего-то такого ощупью. Я хочу найти слова сказать, что значит не только для кучки друзей (редеющей), но и для культуры и для России (такие большие понятия здесь не будут некстати), присутствие среди нас человека такой чистоты, как Николай Пантелеймонович Розин. Ищу слова и нахожу такие общие, но они верны. Несколько десятилетий он состоит на каторжной службе культуре в энциклопедическом деле. Без него бы не было ни КЛЭ, ни словаря русских писателей, это точно. Во всяком случае, в самих изданиях этих многого не было бы. Например, в словаре — десятков духовных, церковных писателей, которых у нас никогда в историю литературы не включали. Ни Амвросия Оптинского, ни инока Парфения. Самозабвение — тоже точное слово, чтобы сказать об этом служении — в самом деле до забвения себя, своих интересов. Мы в то время — опять вспоминая его — вышли из либеральных 60-х годов и открывали для себя консервативные ценности, национальную тему. И, конечно, религиозную. Две большие темы, которые главным образом были открытием 70-х, в гражданские 60-е они еще так не звучали. Мы хотели совмещать либеральное и консервативное, права человека с русской идеей — и совмещали как-то, хоть и сумбурно. Популярное ныне понятие либерального консерватора еще не было сформулировано, и мы искали чего-то такого ощупью. Я хочу найти слова сказать, что значит не только для кучки друзей (редеющей), но и для культуры и для России (такие большие понятия здесь не будут некстати), присутствие среди нас человека такой чистоты, как Николай Пантелеймонович Розин. Ищу слова и нахожу такие общие, но они верны. Несколько десятилетий он состоит на каторжной службе культуре в энциклопедическом деле. Без него бы не было ни КЛЭ, ни словаря русских писателей, это точно. Во всяком случае, в самих изданиях этих многого не было бы. Например, в словаре — десятков духовных, церковных писателей, которых у нас никогда в историю литературы не включали. Ни Амвросия Оптинского, ни инока Парфения. Самозабвение — тоже точное слово, чтобы сказать об этом служении — в самом деле до забвения себя, своих интересов(каких-либо личных; принципиальные, идейные интересы — другое дело) и своего честолюбия. Это ведь редко бывает, чтобы такие слова были правдой. О Николае Пантелеймоновиче как созидателе наших литературных энциклопедий что говорить — все знают, кто только имел с этим дело. Стоит говорить о человеческом качестве как источнике этой деятельности и всех результатов. И борьбы — потому что Розин обычно что-то свое отстаивает и пребывает в борьбе, и говорит при этом в глаза. Оттого и звучит в ушах тембр и тон его нервной речи, редко когда спокойно-уравновешенной. Его отношение к некоторым вещам радикально-прямое. Помню, он не хотел держать в руках книжку — издание тезисов Пушкинской конференции в Тарту — не потому, что тезисы не нравились, нет, они были интересные и. достойные, а потому, что обложка была оформлена рисунками к «Гаври-илиаде». В этом не было нетерпимости, и не надо было столь радикальную реакцию рядом с ним разделять, он этого совсем не ждал и не просил — если он уважает другого близкого ему человека, то уважает право его судить по-другому, но сам он чувствует и судит так, и Коля не был бы Колей, если б иначе судил о вечном противоречии добра и красоты, в котором он всегда на стороне добра, признавая в то же самое время, что в недоверчивом отношении к красоте (и даже к «эстетизму») тоже есть, может быть, философская ошибка. Уважение к чужому — он знает, что это такое (и как важно, исторически важно нам в себе его сохранять), но у него есть свое. Просто Коля Розин — страстно думающий, он не «тепл», т.е. он такой, каким нам и должно быть. И мало кому удается быть, как ему. Моя надежда — еще поразговаривать с Колей на разные темы и много раз еще услышать его обычное — «вот в чем дело»...">(каких-либо личных; принципиальные, идейные интересы — другое дело) и своего честолюбия. Это ведь редко бывает, чтобы такие слова были правдой. О Николае Пантелеймоновиче как созидателе наших литературных энциклопедий что говорить — все знают, кто только имел с этим дело. Стоит говорить о человеческом качестве как источнике этой деятельности и всех результатов. И борьбы — потому что Розин обычно что-то свое отстаивает и пребывает в борьбе, и говорит при этом в глаза. Оттого и звучит в ушах тембр и тон его нервной речи, редко когда спокойно-уравновешенной. Его отношение к некоторым вещам радикально-прямое. Помню, он не хотел держать в руках книжку — издание тезисов Пушкинской конференции в Тарту — не потому, что тезисы не нравились, нет, они были интересные и достойные, а потому, что обложка была оформлена рисунками к «Гавриилиаде». В этом не было нетерпимости, и не надо было столь радикальную реакцию рядом с ним разделять, он этого совсем не ждал и не просил — если он уважает другого близкого ему человека, то уважает право его судить по-другому, но сам он чувствует и судит так, и Коля не был бы Колей, если б иначе судил о вечном противоречии добра и красоты, в котором он всегда на стороне добра, признавая в то же самое время, что в недоверчивом отношении к красоте (и даже к «эстетизму») тоже есть, может быть, философская ошибка. Уважение к чужому — он знает, что это такое (и как важно, исторически важно нам в себе его сохранять), но у него есть свое. Просто Коля Розин — страстно думающий, он не «тепл», т.е. он такой, каким нам и должно быть. И мало кому удается быть, как ему. Моя надежда — еще поразговаривать с Колей на разные темы и много раз еще услышать его обычное — «вот в чем дело»...

       Листая страницы изрядно зачитанных фолиантов, я вспоминаю те «баснословные года», когда они рождались под звучным именем КЛЭ. Эту несравненную красавицу пестовали и защищали от наветов — верные рыцари Знания — Владимир Викторович Жданов, его скульптурно-львиная голова излучала добродушную иронию, требовательность и доброжелательность; Израиль Ефимович Верцман — с неизменно чародейной улыбкой и грациозной интеллектуальностью; в редакции звучали голос и смех Абрама Александровича Белкина, памятные нам по его университетскому спецкурсу о русской повести 70—80-х годов XIX века; в коридор выходил покурить Саша Лебедев, талантливым пером раздвигавший границы возможного. Вскоре после родов КЛЭ в рыцари филологии был посвящен Николай Пантелеймонович Розин. Деятельно принялся он прихорашивать юную Инфанту Словесности и ограждать от зло-речья — вместе с добросердечной Лидией Тимофеевной Белугиной, обаятельными и заботливыми фрейлинами Ларисой Лебедевой, Ириной Питляр и Ларисой Литвиновой... Но вот инфанта выросла, покинула родной приют на Покровском бульваре; и в долгих странствиях ее в миру платье ее поистрепалось. — Обнова была бы ей к лицу... А дальше? Что же дальше было у Коли Розина и его товарищей? Подвижнические будни, которые длятся треть века: ювелирная шлифовка формулировок — краткость, емкость, изящество; упоительное редактирование чуть не до полуночи. И редкие праздники, правда. Когда удается вырвать из забвения то или иное имя и ввести его в словник. Когда выходит в свет новое детище — ЛЭС, например, или Новый иллюстрированный энциклопедический словарь. И еще ни с чем не сравнимая радость: появление очередного долгожданного тома «Русских писателей» — уникального издания под водительством Петра Алексеевича Николаева. К удивлению даже искушенных филологов, здесь совершается казалось бы невозможное — вызволение из небытия Атлантиды Русской культуры XIX — начала XX века. Ревностно, с особой душевной самоотдачей ведет Коля Розин в этом биографическом словаре карамзинско-пушкинский раздел. Что поддерживает его на этом стайерском, подвижническом пути? Мне кажется, окрашенная жизнелюбивым юмором убежденность в мимолетности амбициозности, комедийного закулисья и стойкая вера в честное слово и незамутненное понятие, отстоявшее свою суть «среди переменчивых дней».

       С Николаем Пантелеймоновичем Розиным — с Колей — нас познакомила, конечно, Энциклопедия. Как говорится, общее дело. Но воспоминания далее не последуют: кто о ком и когда будет вспоминать — не в нашей власти. Мы же избираем жанр панегирика, которого удостаиваются герои.
       Коля, безусловно, прекрасный друг и неутомимый соратник, но то, что он герой, — важней всего. Тот талант, и немалый, который был дан Коле Розину от Бога, он использовал героически — то есть самоотверженно, то есть бескорыстно, то есть жертвенно. Это случай, когда «героизм» и «подвижничество» сливаются воедино. Прекрасный филолог, интерпретатор, герменевтик, эрудит, непрерывно расширяющий свою компетенцию, он всегда расходовал это богатство на просветительские задачи высшего порядка, независимо от того, под чьим именем их узнавало общество. Подобно средневековым мастерам, не заботившимся о подписях под своими созданиями, наш герой не стал автором собственных или соавтором до неузнаваемости преображенных им текстов, — кто догадывается о специфике энциклопедической работы, поймет, о чем мы говорим. Чуть ли не единственная статья, под которой он согласился поставить свое имя, — давнишняя статья «Розанов Василий Васильевич» в «Краткой литературной энциклопедии» —до сих пор остается самым четким и вместе с тем самым сердечным постижением этого непостижимого русского литератора.
       Но водились за Колей и кое-какие экзотические псевдонимы, до сих пор не раскрытые публикой. Например:«Г.П.Уткин» (под статьей об одном прославленном стукаче) или «П.И.Шпагин», то есть рыцарь плаща и шпаги. И правда, шпагой Розин владеет — на то и герой. Он провел большую часть жизни в борьбе с советской идеологической системой на всех ее уровнях — от заоблачных кураторов энциклопедических томов до коллег-марксоидов, с милой улыбкой подставлявших подножку. Эта борьба была парадоксальной ввиду отсутствия плацдарма для ведения боевых действий. У вечно и всем подчиненного сотрудника одной из редакций советской энциклопедии, этого огромного издательского комбината, где над рабочими столами громоздились целые этажи контрольных инстанций, не было в резерве ни шумной поддержки радиоголосов, стращающих власть, ни правозащитных акций солидарности. Собственно, с властью Розин и не воевал — она воевала с ним. Всякий его профессиональный шаг по направлению к правде и подлинности приводил в движение всю идейно-административную иерархию, которая, почувствовав неотступность «винтика», начинала мечтать хотя бы о компромиссе. Но дождаться его не могла: Розин выходил победителем в каждом постатейном случае, что и обрисовывало неконъюнктурное лицо энциклопедических изданий.
       Понятно, чего все это стоило. Кто не видел «изувеченного в сражениях», истощенного, спавшего с лица Колю Розина! Но кто не знает о его способности восстанавливать силы через смех и весь диапазон остроумия от дружеской шутки до особенно обаятельного в нем юмора висельника?
       Но вот неволя кончилась — кончилась ли борьба? Тут надо принять во внимание, что наш Николай Пантелеймонович Розин с незапамятных времен исповедует идеалы, не сулящие ни делового благополучия, ни окончательного торжества. Между нами говоря, Коля — христианин. Хорош он или несовершенен в этом качестве, рассудит Бог, но что горяч — это уж точно. А значит, ему до конца дней определено вести брань, как внутреннюю, так и с нынешним миром и с аггелами его лживой культуры.
       При такой-то перспективе как не пожелать ему сверхчеловеческих сил и простого человеческого здоровья. Бог в помощь!

       Николай Пантелеймонович Розин — дядя Ваня, но без нервической агрессивности чеховского героя, хотя житейские обстоятельства у Розина были куда тяжелее, чем у литературного персонажа. Юмор Розин понимает, но не склонен к нему, когда речь идет о литературе, которой предан с излишней фанатичностью.

       За почти полувековой трудовой путь у Николая Пантелеймоновича было много начальников, последние пять лет «заведую им» я, но за всех своих предшественников с уверенностью отвечаю: ох, нет, не легко!
       Что говорили в похвалу хорошему работнику в недавние времена? — Имярек выполняет и перевыполняет план. В личном деле Н.П.Розина множество характеристик, выдававшихся ему разными руководителями по разным поводам, но ни в одной из них этой сакраментальной формулы нет.
       Зато в деле не меньше выписок из приказов с не менее известными формулами: снизить премию на ...%, лишить вознаграждения полностью... За что? Да вот за это — «за невыполнение норм выработки», а еще «за неритмичную сдачу статей» (был и такой показатель: как будто железки на конвейере, статьи должны были сдаваться в производство безостановочно).Только с 1978 по 1984 г.г. таких приказов было семь. Хорош подчиненный? А вот хорош. Работает не корысти ради, хотя кому не нужны деньги. Работает над каждой статьей так, как будто каждый день сдает экзамен на профессионализм.Отстаивает каждое слово, бывало, и из-за запятой сражались. А уж какими только способами не пытается отстоять нужный для него объем статьи! Объем для энциклопедического редактора — проблема первостепенная, с Николаем Пантелеймоновичем это постоянное поле битвы.
       Когда много лет назад я пришла в редакцию литературы и языка, первое, что я увидела, — буквально дымящегося Розина, как всегда опаздывающего сдать в срок небольшую статью для БСЭ. Я предложила помочь напечатать ее и получила странное задание — напечатать так, чтобы в строке было 53 знака. Не сразу я разгадала эту военную хитрость. Дело в том, что утвержденная стандартная строка должна была содержать ровно 50 знаков; строчка в 53 знака внешне не казалась больше стандартной, но позволяла редактору вставить несколько лишних слов, а для Розина каждое слово, политое его потом и кровью, было на вес золота. Конечно, с его тщательностью и истовостью в работе сроки, объемы и прочая проза жизни плохо сочетаются. Ну а что прикажете делать начальнику? Вот и приходится почти силой отнимать у него статью, которая закончена со всех точек зрения, но не с точки зрения Николая Пантелеймоновича. Скольких начальников доводил он до белого каления! Но те же начальники в уже упомянутых характеристиках не скупились на самые лестные слова о его квалификации, о самоотверженности, преданности делу. Пожалуй, проще всех написал о нем покойный К.М.Черный: «Н.П.Розин является одним из тех кадровых работников, которые определяют авторитет редакции и издательства в целом в широких научных кругах». Так что побольше бы таких подчиненных!

       Есть люди, быстро или медленно эволюционирующие: в мировоззрении, в поведении, во внутреннем психическом складе. И есть кремневые, карборундные, алмазные крепыши, не изменяющие на жизненном пути ни идеалов, ни поведения. Очень и очень часто это люди консервативного характера: характера во всех смыслах, и поведенческого, и мировоззренческого. Именно таков, на мой взгляд, Николай Пантелеймонович. Чаще всего люди, ему подобные, плывут против течения: в советские годы Николай Пантелеймонович, ратуя за более обширное введение в энциклопедию «Русские писатели» духовных лиц, мыслителей и публицистов, испытывал сильное сопротивление противников, а в последнее, «либеральное» время он — тоже непросто! — противостоит легкомыслию и безответственности властителей.
       Герцен говорил, что за высказываниями К.Аксакова чувствуется сила убеждения, этот человек пойдет за них на плаху. Упаси нас, Боже, от плахи, но крепкий консерватизм Николая Пантелеймоновича заметен невооруженным глазом, мы отвыкли от настоящей, честной непоколебимости, и потому так приятно видеть человека, яростно, до хрипоты старорусского идеологического спора, отстаивающего свои взгляды. Так же истово, обстоятельно Н.П. выступает как редактор, один из лучших редакторов хорошего коллектива!
       В зыбком, растекающемся, распоясанном мире очень нужны такие люди; как бы было хорошо, если бы от них протягивались прочные нити преемственности к следующим поколениям, которым — так хочется надеяться — предстоит возрождать нашу многострадальную Россию.

       Большое видится на расстоянии», а он рядом, уже много десятков лет мы в одной редакции и видимся почти каждый день. Вот он идет по коридору стремительной походкой, сосредоточенный, почти всегда опаздывая (из библиотеки, оторвавшись от книг, рукописей, архивов) на редакционную летучку, на встречу с автором, на обсуждение спорной статьи или просто чтобы редактировать статьи до поздней ночи (к великому изумлению дежурных в охране). В каждой из этих статей живет его острый и глубокий ум, неподкупная душа, чуждые конъюнктуре и компромиссам, верные только одному — поиску научной истины. И он извлекает ее в столкновении с гранитом устоявшихся, «модных», предвзятых, замшелых и невежественных мнений, статей, книг. Недаром почти все отредактированные или дописанные, или написанные им статьи по теории литературы или о писателях получают самую высокую научную оценку.
       При внешней и внутренней деликатности, мягкости, нелюбви к ораторству и исключительной скромности Н.П. яростно непримирим к пошлости, суетности, невежеству и конъюнктуре, особенно у тех, кто прикрывается высокими научными степенями, званиями, должностями. Эти люди хорошо понимают, чувствуют это. Они не раз были биты Розиным в энциклопедических статьях, в его письмах к ним, в его суждениях о них. И так было всегда, даже в самое опасное для таких поступков время. Это качество Н.П. питает дух редакции литературы и языка, рождает чувство уважения и симпатии к ней у очень многих авторов и читателей.
       У Н.П. дар видеть сущность человека, точно определять мотивы его поступков. Недаром на редакционных торжествах (днях рождения, например) все ждут его тостов. В них — проявление внимательности и теплоты, с которыми Н.П. относится к людям, и точное определение главных и ценных качеств человека.
       Неравнодушный человек с поэтически застенчивой и исключительно доброй душой, он терпеливо переносит все жизненные невзгоды. Это человек исключительной порядочности и непритязательности. Он заботливый отец — опора своей семьи. Он никогда не откажет в помощи любому в трудную минуту.
       Соль земли русской. Он любит Россию, ее народ, ее природу. Комфорт санаториев чужд Н.П. Длинные дороги вдоль полей и лесов, ночи на сеновале, отдых дикарем, красота храмов и монастырей — его стихия.
       Вот таков наш Н.П.Розин, совесть редакции. О нем можно написать целую книгу: о пережитой в детстве немецкой оккупации, голоде и холоде; о гонениях властей за распространение запрещённых книг А.И.Солженицына, о нелюбви бывшего высокого начальства за «подозрительные», необщепринятые формулировки в энциклопедических статьях и о многом, многом другом.
       В день юбилея Н.П. особенно ясно понимаешь, как же повезло тебе в жизни: слышишь, как он яростно о чем-то спорит в соседней комнате, возмущается пошлостью телевидения. А вот он открывает дверь и кладет на стол вырезку из газеты, чтобы ты не пропустил важную статью о проблемах воспитания или экономики, философии или политики.
       Пусть энергия, горение, преданность делу и родниковая чистота души Н.П. не иссякают еще многие, многие годы и поддерживают нас, его друзей по редакции.<
       Долгие лета, дорогой Н.П.!

       Юбилейные даты людей близких и обязывают, и связывают. Всем приходилось терпеть всякого рода невзыскательность, почти неизбежно сопутствующую юбилейной суете. В отношении Н.П., человека естественной скромности, само слово «юбилей» звучит несообразно — что-то вроде Глеба Успенского в глянцевой обложке. Все это, однако, неважно при условии серьезного — пусть к случаю! — осознания нами того значения, какое человек имеет для своего дела и для окружающих.
       Дело у Н.П. получилось немалое, почти на всю жизнь. Оно постоянно требовало непрестанного, кропотливого, порой мучительного, и, вместе с тем, невидного, неброского труда, то есть труда такого свойства, какой хорошо исполнять можно только обладая высоким чувством долга — сродни обету. Требовало оно и верной любви, без которой работа тягостна, а плоды ее мертвы. По счастию и то, и другое у Н.П. в наличии оказалось. К тому же у него есть два качества, как нельзя лучше пригодившиеся, пришедшиеся к делу. Смирение и страстность, горячность редко сходятся в одном человеке — у Н.П. они сосуществуют органично и, может быть, ярче всего окрашивают и его характер, и его труд. А труд, делавшаяся десятилетиями работа, складываясь страница к странице, как кирпич к кирпичу, рос и вырос в нечто значительное, подобное собору. В ходе этой работы облик работника, мастерового приобретал все большую определенность, убедительность. Замечательно, что эта убедительность, при всей сбивающей с толку нелепости нынешних обстоятельств, воспринимается окружающими в соответствии с нашей старой традицией, то есть как жизненное достижение, более значимое и ценное, чем обычные свидетельства успеха. Естественное уважение к праву и правоте такого пути прочно и ясно, так как заработано вещами простыми и тоже ясными — бескорыстием и самоотвержением.">Дело у Н.П. получилось немалое, почти на всю жизнь. Оно постоянно требовало непрестанного, кропотливого, порой мучительного, и, вместе с тем, невидного, неброского труда, то есть труда такого свойства, какой хорошо исполнять можно только обладая высоким чувством долга — сродни обету. Требовало оно и верной любви, без которой работа тягостна, а плоды ее мертвы. По счастию и то, и другое у Н.П. в наличии оказалось. К тому же у него есть два качества, как нельзя лучше пригодившиеся, пришедшиеся к делу. Смирение и страстность, горячность редко сходятся в одном человеке — у Н.П. они сосуществуют органично и, может быть, ярче всего окрашивают и его характер, и его труд. А труд, делавшаяся десятилетиями работа, складываясь страница к странице, как кирпич к кирпичу, рос и вырос в нечто значительное, подобное собору. В ходе этой работы облик работника, мастерового приобретал все большую определенность, убедительность. Замечательно, что эта убедительность, при всей сбивающей с толку нелепости нынешних обстоятельств, воспринимается окружающими в соответствии с нашей старой традицией, то есть как жизненное достижение, более значимое и ценное, чем обычные свидетельства успеха. Естественное уважение к праву и правоте такого пути прочно и ясно, так как заработано вещами простыми и тоже ясными — бескорыстием и самоотвержением.
       Есть, конечно, и другая сторона — застолья, споры с шумом и жестикуляцией, когда в ход, как грозное оружие, идет любимое присловье: «Вот в чем дело!» Есть быт, выдерживаемый с достоинством, есть яростное отрицание всего расхристанного, бессовестного и бесстыдного; есть, наконец, болезни. Но за бытовым всегда хорошо различимо бытийное — безупречная служба своему делу и ревнивая любовь к тому, без чего жизнь в России не имеет смысла.
       Изо дня в день, из года в год делается нужное, большое дело. Подольше бы!

       Говоря о выдающихся писателях и поэтах, художниках и артистах, публицистах и критиках, ученых и философах, мы нередко именуем их властителями дум или людьми великими, прославленными, гениальными. Иные области деятельности, тоже насущные, оказываются менее заметными. Таковы (если вести речь о литературной жизни) переводчики, библиографы, книгоиздатели, библиотекари, работники музеев, а также редакторы. Многие из них — люди поистине творческие. Они хорошо известны и высоко ценимы в кругу гуманитариев, хотя (в отличие от писателей, критиков, публицистов) и не удостаиваются громких эпитетов. Герой нашей юбилейной заметки — из числа деятелей культуры подобного рода.
       Николай Пантелеймонович Розин окончил филологический факультет МГУ в 1954 году. После трех лет аспирантуры (Литературный институт им. М.Горького; диссертация о Л.М.Леонове завершена не была) — редактор научных изданий на протяжении более четырех десятилетий.
       Поначалу, на рубеже 1950—60-х годов, Розин работал в издательстве «Искусство» (редакция эстетики). Молодой редактор охотно брался за рукописи нетривиальные, смелые, неофициозные, понимая, конечно же, что их путь в печать далеко не гарантирован и в будущем не исключены серьезные служебные неприятности (вплоть до увольнения). Книга В.Н.Турбина «Товарищ время и товарищ искусство» (М., 1961) вызвала резкие отзывы критики. «Нет, товарищ В.Турбин, Ваша "эстетическая ракета" не имеет шансов выйти на орбиту будущего, — говорилось на страницах газеты "Советская культура" (1962,16 января), — пути коммунистического строительства лежат далеко в стороне от предсказанного Вами курса». Помню слова Турбина: «Если нас с Колей выгонят с работы, будем делить одну рубашку на двоих». Однако обошлось...
       Другой редакторской работой Розина была книга Игоря Виноградова «Как хлеб и вода. Искусство в нашей жизни». Она была подписана к печати (5 ноября 1962), тираж (пятьдесят тысяч экземпляров) набрали в петрозаводской типографии, но в самый последний момент воспоследовала гневная реплика из ЦК. Тираж уничтожили. Главная причина этого состояла в том, что автор книги публицистически страстно отстаивал свободу художественного творчества, выступая против тоталитаризма: «В какие бы парадные мундиры она (современная общественная практика — В.Х.) ни рядилась... чьи бы портреты — бесноватого ли фюрера... или расплывшуюся в человеколюбивой улыбке харю какого-нибудь цивильного пройдохи — она ни развешивала на своих улицах, — суть ее одна: она неприметно ввергает человека в механизм такого общественного порядка, который считается с ним лишь как с орудием достижения целей, почему-либо привлекательных для ее установителей и охранителей». И далее: «Там, где человек особенно бесправен, где фашиствующий режим смотрит на него как на существо, обязанное в награду за те или иные материальные блага жизни беспрекословно подчиняться высшей воле какого-нибудь очередного "фюрера", беспрекословно исповедовать его веру — там искусству приходится плохо, очень плохо<...> там заботливо выгуливают стада продажных борзописцев, угодливо оскверняющих своей блевотиной алтарь искусства. Там горят костры из книг, картин, кинематографических пленок, недозволенных к употреблению» (с. 76,103). В один из подобных костров и угодила редактировавшаяся Розиным книга И.И.Виноградова. Когда стало известно, что тираж подлежит уничтожению, Николай Пантелеймонович вместе с кем-то из его друзей (кажется, это был покойный Д.П. Муравьев*) отправился в петрозаводскую типографию, чтобы попытаться «спасти» хотя бы небольшую часть книжной массы (тем, кому сейчас меньше 50-60 лет, нелегко понять, насколько опасным было это предприятие). Авантюра кончилась полууспехом: извлечь из небытия удалось всего 5-10 экземпляров крамольного сочинения.
       И — еще один эпизод из жизни нашего персонажа в пору службы в «Искусстве». Начинающий редактор в течение нескольких месяцев (если не целого года) напряженно трудился над огромной рукописью Д.Тальникова «Эстетическая теория Белинского». Помню его изо дня в день сидящим в читальном зале Университетской библиотеки в плотном окружении собраний сочинений Белинского и книг о нем. Рукопись, непомерно объемная и композиционно аморфная, была приведена в соответствие с требованиями издательства и обрела «нормальный вид». Но Тальников был возмущен. Жаловался на Розина: «Меня даже Горький не позволял себе редактировать!» Книга Тальникова появилась в печати в 1962 году. На титульном листе значилось: «Редактор — доктор филологических наук В.И.Кулешов». А на последней странице (в ряду фамилий художника, технического редактора и корректора) мелким шрифтом отмечалось: «Редактор Н.П.Розин». Два редактора, стало быть. Розин рядом с доктором наук был едва приметным.
       С 1964 года и поныне Розин бессменно — в редакции литературы и языка издательства «Большая Российская энциклопедия». Молодой редактор органически вошел в этот поистине творческий коллектив, став его неотъемлемой частью. Безмерный розинский энтузиазм обнаружил здесь свою заражающую силу. С этим, я думаю, охотно согласятся как члены редакции и редколлегии, так и многие из авторского «актива». Фамилия Розина, не предваренная указанием на ученую степень, как-то теряется среди более заметных имен на титульных листах таких изданий, как «Краткая литературная энциклопедия» (в 9 томах), «Русские писатели. 1800—1917. Биографический словарь» (на сегодняшний день появились четыре тома этого монументального труда, высоко ценимого и авторитетного не только в России; дело доведено до середины буквы «П»), «Лермонтовская энциклопедия» (1981), «Литературный энциклопедический словарь» (1987), а также «Большой энциклопедический словарь» (последнее издание — 1997). Но вклад этого редактора в перечисленные издания, без которых отечественная гуманитарная культура просто непредставима, трудно переоценить. Колоссальный объем и высочайшее профессиональное качество сделанного Розиным за 35 лет пребывания в «Большой Российской Энциклопедии» самоочевидны едва ли не для каждого из литературоведов, причастных работе над названными книгами.
       Редакторский «почерк» Н.П.Розина (речь идет, конечно же, не о стилистике обрабатывавшихся им статей, предельно лаконичных, как того требует энциклопедический жанр) весьма своеобразен. Розинская стратегия сродни установкам К.С.Станиславского, в работе с актерами нетерпимого к «полурезультатам» и компромиссам. Он требует от автора некоего максимума, властно побуждая его дорабатывать статью (порой много раз), обогащать ее фактами, уточнять и углублять их трактовку, отшлифовывать композицию и словесную ткань, что выдерживает далеко не каждый. П.А.Николаев однажды полушуткой назвал розинскую ре-дактуру«палаческой». И в этом есть свои резоны, хотя и относительные. Когда Николай Пантелеймонович видит, что «ресурсы» автора исчерпаны (не хватает профессионального умения либо времени или же просто здоровья и сил), он принимается за доработку статьи сам: многими часами и днями сидит в библиотеках, чтобы включить в текст более широкий круг фактов, переписывает авторский вариант текста, а позже неоднократно перерабатывает уже радикально отредактированную им самим статью. И редактура Розина перерастает в соавторство, которое является негласным: своей фамилии под статьей он не ставит (исключений из этого правила — немного). Поистине «труд усердный, безымянный», как у пушкинского Пимена! Иногда, правда, сослуживцы самовольно (без санкции Николая Пантелеймоновича) добавляют под публикуемым текстом и его фамилию (именно так обстояло дело со статьей «П.А.Плетнев» в только что вышедшем четвертом томе словаря «Русские писатели»).
       Добросовестно и увлеченно, самозабвенно и целеустремленно работающих людей у нас, к счастью, немало. Но ро-зинская сосредоточенность на редакторском деле беспрецедентна. Ей трудно найти определение. Здесь что-то глубинно связанное с неутихающим пламенем, порой дающим вспышки предельно яркие. Иногда энтузиазм Николая Пантелеймоновича обретает броские пластические формы (твердый и сильный голос, сопровождаемый жестикуляцией страстной убежденности). В мою память напрочь запал эпизод двадцатилетней давности. Вскоре после того, как мною была передана в редакцию написанная для 9 тома КЛЭ статья «Литературный процесс», мне позвонил Розин и сказал, что нужно поговорить. Когда я приехал в издательство, Николай Пантелеймонович и Людмила Макаровна Щемелёва (которая в редакторской страстности ему не уступает) повели меня в комнату, где никого, кроме нас троих, не было. «Ты садись здесь», — дал мне указание Коля. Я сел за стол, перед которым оставалось несколько метров свободного пространства. И тут началось незабываемое зрелище. Розин и Щемелёва быстрыми шагами передвигались передо мной (слева направо и справа налево), размахивая поднятыми руками (кулаки сжаты). Предельно громкими голосами (по сути, это был крик) они объясняли мне, каковы недостатки статьи и что я должен додумать и дописать. После такой встряски мне только и оставалось, что работать по максимуму возможностей...
       Делаемое Розиным порой вызывает нарекания не только авторов, но и начальства; из-за его редакторской неуемности затягивается работа над очередным изданием, не выполняется план. Николай Пантелеймонович выглядит отстающим: объем подготовленной к печати продукции оказывается недостаточным. И сам он чувствует себя виноватым: «Плохо справляюсь с работой: мало успеваю». Как здесь не вспомнить слова Достоевского о Дон-Кихоте и князе Мышкине как воплощениях прекрасного, не знающего себе цены!
       Говоря о Розине-редакторе, естественно прибегнуть к привычному слову «ответственность», которым мы, к сожалению, нередко пользуемся походя, не вникая в его строгий и серьезный смысл. Чувство ответственности Николая Пантелеймоновича за свое дело непререкаемо и абсолютно. Розин убежден, что публикуемое в столичных изданиях значимо для всей страны («в провинции все напечатанное в Москве воспринимается очень всерьез и как-то влияет на жизнь»). Он помнит, что печатное слово адресовано и будущему. Посылая мне однажды редакторски обработанный им текст, Николай Пантелеймонович сопроводил его запиской: «Этот вариант последний, читай внимательно. Не забывай, что работаешь на века**». Жизнь Розина-редактора шла и идет под знаком неизбывного беспокойства, тревожного ощущения, что он сам и его коллеги делают мало в сравнении с тем, что сделать — надо.
       Недавно мне довелось услышать такую его фразу: «Иногда даю слабинку: вместо того, чтобы читать скучную статью, нужную для редактирования, берусь за что-нибудь не связанное с работой, но для меня интересное». Жизнь Розина идет под знаком «успеть бы выполнить свою основную обязанность». Девизом Коли, насколько я понял из одного разговора с ним, является мысль Л.Толстого о том, что, переправляясь через реку, надо «брать выше», чтобы попасть в нужное место.
       Розин ощущает себя сполна отвечающим не только за редактируемые им статьи. Не занимая (по причинам понятным) руководящих постов, он тем не менее решительно вмешивается в «общее дело» своей редакции, а в каком-то смысле — и издательства в целом. Его заботят и тревожат словники выпускаемых энциклопедических книг, намечаемые объемы статей (особенно о современных писателях), а также вносимые в статьи другими редакторами смысловые акценты. Розин решительно и темпераментно выступает на служебных совещаниях, не опасаясь испортить отношения с руководством издательства. «По праву вечного оппозиционера скажу вот что», — так начал он одно из своих выступлений «доперестроечной» поры, когда приходилось отстаивать право энциклопедических изданий на констатацию и обсуждение религиозно-нравственных начал в творчестве писателей. Оппонирует давлению времени Розин и ныне, когда ратует за достойное присутствие в энциклопедиях таких писателей, как Д.Балашов, Л.Бородин, В.Белов, Е.Носов, В.Распутин.
       У Пушкина, как сказала А.Ахматова, « всегда прав слабый». Смысл этих слов, являющих собой своего рода постулат русской гражданственности, близок Розину, который чувствами и помыслами сосредоточен на всем том (в литературе и жизни), к чему вокруг него не проявляют подобающего внимания, чем пренебрегают, что третируют и гонят. В доперестроечные времена Николай Пантелеймонович ратовал (что было небезопасно) прежде всего за грубо попиравшуюся свободу творчества. Теперь же, когда желанную свободу нам вдруг даровали (в придачу с безудержной вседоз-воленностью и еще кое-каким «добром»), когда люди, ранее о дефиците свободы помалкивавшие, стали с энтузиазмом обличать безобразия советского периода и шумно бичевать уже поверженный тоталитаризм (как в 1920—30-е годы предавались охаиванию царской России), Розин, опять-таки вызывая нарекания, решительно отстаивает то, по чему наносятся удары: этические ориентации искусства и литературы, нравственность как таковую, постулат социальной справедливости, закон совести, национально-культурные традиции..."
       От одного из ровесников мне довелось услышать такую фразу: «Нельзя идти против сильных веяний своего времени: раздавят!» Жизненная стратегия Николая Пантелеймоновича — совсем иная, противоположная, в духе А.К.Толстого: надо грести «против течения»! Гражданская неуемность Розина приобретает формы весьма многообразные. Она давала о себе знать не только в стратегии редактирования и выступлениях на совещаниях в издательстве («по праву вечного оппозиционера»), но и в поступках, по-лесковски неожиданно ярких и весьма рискованных.
       В 1975 году в 8-м томе «Краткой литературной энциклопедии» появилась статья о Я.Е.Эльсберге, который в ту пору еще был жив. Этот известный когда-то литературовед имел вполне заслуженную репутацию осведомителя. Автор Д.П.Муравьев и редактор Н.П.Розин включили в статью указание на книгу Эльсберга «Во внутренней тюрьме ГПУ» (1924). И придумали для Муравьева псевдоним «Г.П.Ушкин», но проявили осторожность (чтобы проделка не была замечена до выхода тома), написали «Г.П.Уткин». Когда том появился в печати, кто-то сообщил руководству издательства (вероятно, и каким-то иным инстанциям) об этом Уткине. Обсуждался вопрос об увольнении Розина.
       Другой эпизод (тоже 70-е годы), аналогичный приведенному. Имен называть не буду. После появления в одном из журналов статьи, содержавшей уважительные суждения о религиозном аспекте русской литературы, в текущей печати воспоследовал грубый окрик одного из влиятельных критиков. Н.П.Розин написал этому критику письмо, упрекая в непорядочности: пользуетесь-де тем, что подвергнутый осуждению автор не имеет возможности ответить! Критик этот, получив непочтительное послание Розина, не придумал ничего более достойного, чем переслать его в дирекцию издательства «Большая Советская Энциклопедия» с комментарием: «Считаю, что этот документ должен находиться там, где ему положено быть». И вновь пошли начальственные разговоры о том, что Розина следует из издательства убрать
       По словам Николая Пантелеймоновича, в доперестроечные времена вопрос о его увольнении ставился пять раз. И в этом нет ничего удивительного. Розин никогда не боялся высказываться открыто и прямо, чем заметно отличался от подавляющего большинства из нас — от всех тех, кто о многом либо молчал, либо перешептывался. Помню, моя ученица, которую я рекомендовал как автора в энциклопедическую редакцию, побывав там, с неподдельным удивлением сказала: «А знаете, Николай Пантелеймонович на работе не боится говорить обо всем. Правда, слово "тоталитаризм" он произносит шепотом, но о марксизме иронически отзывается полным голосом».
       Пятикратно поднимавшийся вопрос об увольнении Розина завершался ничем далеко не случайно. Присущий этому редактору высокий профессионализм (необходимое условие нормальной работы любого коллектива) всегда был самоочевиден для руководителей издательства. К тому же Николая Пантелеймоновича любили (и сейчас — так!) не только в его редакции. Существовала (и существует!) некая аура душевной расположенности к нему. Помню, я испытывал нечто вроде зависти, когда видел, как в коридорах издательства с Розиным здороваются сослуживицы, улыбаясь и светлея лицами. Доброжелательность к Николаю Пантелеймоновичу давала о себе знать и в начальственных инстанциях, административных и партийных. Настойчиво и неуклонно защищал Розина (миссия не из простых) Михаил Николаевич Хитров, долгое время заведовавший редакцией литературы и языка, а позже занимавший руководящие должности в масштабе всего издательства.
       В Н.П.Розине сполна воплотились укорененные в России начала труженичества и гражданской целеустремленности, которые в нынешних толках о русском менталитете старательно обходятся молчанием. Весь его облик — живое опровержение многочисленных ныне суждений о русском человеке как пассивно покорном государственной власти, как о фатально не доросшем до настоящей гражданственности, как о некоем неполноценном существе, без конца мечущемся из крайности в крайность, и не способном к ровному усилию, к упорной целенаправленной деятельности. (В номере «Независимой газеты», посвященном пушкинскому юбилею, новоявленный классик Д.А.Пригов, впав в экстаз поношения своей страны, удосужился объявить читателям, что русский человек «каждую минуту (!)... совершает какие-то дикие, несообразные поступки»).
       Розинская гражданственность, верная отечественной традиции, не имеет ничего общего с самоутверждением, с осознанием и провозглашением себя как выдающейся личности. Эта гражданственность, не стремясь к эффектным выходам на широкую публику, охотно и легко ставит себя на место неприметное. Она сопряжена со служением, бескорыстием, жертвенностью. Все, что говорит и делает Н.П.Розин на протяжении ряда десятилетий, пронизано духом независимости от пребывающих у власти, а также от тех, кто «подыгрывает» сильным мира (для какой-либо корысти или просто ради собственного душевного спокойствия).
       Общение с Николаем Пантелеймоновичем (как и само его присутствие в кругу столичных гуманитариев) оберегает нас (сужу не только по себе) от всяческих искусов и соблазнов: от бездумно легкого отношения к своему делу и его результатам («Сойдет и так!»; «Чего ради выбиваться из сил за малые деньги?» и т.п.), от инертности, сделок с совестью, потребительского отношения к жизни. «Коля — это больная совесть наша», — сказал кто-то из его друзей в далекие времена нашей молодости. Розину присущ дар будоражить, тревожить, духовно обогащать тех, кто его окружает.
       Николай Пантелеймонович — это живое воплощение неравнодушия ко всему и вся. Он никому не чужой (хотя со многим решительно не согласен): сердцем и умом, словом и делом ни от чего не отстраняется. Наверное, Розин охотно согласился бы с формулой Ухтомского: «Чужой — слово противное».
       «Мы живем, под собою не чуя страны», — писал Осип Мандельштам, обозначая одно из зловещих следствий того страха перед репрессиями, которым были охвачены люди в сталинскую эпоху. От невнимания к стране, к ее тревогам и боли, которого и в нынешней интеллигенции предостаточно, Николай Пантелеймонович свободен безусловно и абсолютно. Он живет с ощущением неизбывной, кровной связи и со своим семейно-родственным кругом (жена и дочь; сестра с ее большой семьей), и с коллегами и многочисленными друзьями, и (через все это) с большим российским миром. Розин не из числа тех, кто, говоря словами Ахматовой, будучи заключен «в столице дикой», забыл «озера, степи, города и зори родины великой». Он предельно остро (как свои собственные) ощущает заботы и беды, в мире которых прожили двадцатый век миллионы его соотечественников. «Лучших из нас унесли репрессии и война, нам до них далеко», — подобные фразы я слышал от Коли еще во времена нашей молодости. А в одной из сравнительно недавних бесед со мной он восторженно цитировал Н.С.Трубецкого. Это были (в числе многих других) следующие фразы: «Русская интеллигенция в своей массе продолжает раболепно преклоняться перед европейской цивилизацией... Мы должны внутри себя, в сокровищницах национально-русской духовной стихии черпать элементы для создания нового мировоззрения».
       Жизнь Николая Пантелеймоновича никогда не была безмятежной. В пору его детства — жестокие испытания военных лет, голод и скитальчество, пребывание на оккупированной территории и связанные с этим последующие трудности. Его мать была учительницей в младших классах. Отец (1890 года рождения) долгое время жил (в 30-е годы работая в колхозе) в селе Троицкое Курской области. Позже с семьей переехал в Макеевку (Донбасс), где в течение трех десятилетий работал грузчиком угля на железной дороге. В 1977 году мне довелось увидеть Пантелеймона Ивановича и с ним разговаривать. Осталось ощущение света и ясности. Предки Н.П.Розина (и по отцовской, и по материнской линии) — по преимуществу духовенство. Не здесь ли истоки и корни неистощимой энергии, целеустремленности и твердости духа Николая Пантелеймоновича?
       Живется Розину нелегко: помимо огромного объема редакторской работы и постоянной тревоги, выражаемой словами «надо успеть», — груз бытовых забот, тяготы, связанные с недостаточной материальной обеспеченностью семьи. В результате — нервные перегрузки... Когда спрашиваю у Коли, как живется, он обычно прибегает к одному из двух слов: «Терпимо» (когда получше и поспокойнее) или «Надсадно» (когда похуже). Отдыхает Николай Пантелеймонович мало и редко, с куда меньшим умением, чем работает, да и не имеет для того благоприятных условий. К веселой праздничности он не привык. В частности, дни рождения его семья не отмечала. Вероятно, потому, что слишком уж трудными были будни. Что такое отдых во внеотпускное время, Коля, кажется, не знает: выходных дней для него просто не существует. Иногда он находит отраду в дружеских застольях (ныне, к сожалению, редких). Здесь он — необычайно интересный собеседник, порой даже своего рода оратор.
       Дай Бог, чтобы Колю Розина не подводило здоровье (не очень-то у него крепкое), чтобы не иссякала его энергия, чтобы побольше даровала ему судьба светлых минут, часов, дней. И — чтобы Коля почаще улыбался, радуя тех, кому он близок и дорог.

       Н.П.Розин 35лет, с 1964 года, — старший научный редактор (теперь ведущий) редакции литературы и языка издательства «Большая Российская энциклопедия» (до 1992 — «Советская энциклопедия»). Редактировал статьи по разделу теории литературы в 9-томной «Краткой литературной энциклопедии» (1962—1978), с 4-го тома***, и в 30-томной s О «Большой советской энциклопедии» (3-е издание; 1969— 1978), статьи о произведениях Лермонтова, лермонтовской поэтике и другие в «Лермонтовской энциклопедии» (1981). В «Литературном энциклопедическом словаре» (1987), всех восьми изданиях «Советского энциклопедического словаря» (потом «Большого энциклопедического словаря»; 1979 — 1997), помимо теории, готовил статьи по древнерусской, американской литературам. В «Иллюстрированном энциклопедическом словаре» (1995), во «Всемирном биографическом энциклопедическом словаре» (1998) был, кроме того, редактором (и выступал как автор) ряда статей о современных писателях и критиках. В многотомном биографическом энциклопедическом словаре «Русские писатели. 1800— 1917», подготовленном редакцией, как и «Лермонтовская энциклопедия», совместно с Пушкинским Домом (вышло четыре тома Словаря: 1989—1999), редактирует преимущественно статьи о писателях первой половины XIX века.">Н.П.Розин35лет, с 1964 года, — старший научный редактор (теперь ведущий) редакции литературы и языка издательства «Большая Российская энциклопедия» (до 1992 — «Советская энциклопедия»). Редактировал статьи по разделу теории литературы в 9-томной «Краткой литературной энциклопедии» (1962—1978), с 4-го тома, и в 30-томной s О «Большой советской энциклопедии» (3-е издание; 1969— 1978), статьи о произведениях Лермонтова, лермонтовской поэтике и другие в «Лермонтовской энциклопедии» (1981). В «Литературном энциклопедическом словаре» (1987), всех восьми изданиях «Советского энциклопедического словаря» (потом «Большого энциклопедического словаря»; 1979 — 1997), помимо теории, готовил статьи по древнерусской, американской литературам. В «Иллюстрированном энциклопедическом словаре» (1995), во «Всемирном биографическом энциклопедическом словаре» (1998) был, кроме того, редактором (и выступал как автор) ряда статей о современных писателях и критиках. В многотомном биографическом энциклопедическом словаре «Русские писатели. 1800— 1917», подготовленном редакцией, как и «Лермонтовская энциклопедия», совместно с Пушкинским Домом (вышло четыре тома Словаря: 1989—1999), редактирует преимущественно статьи о писателях первой половины XIX века.
       Глядя на Николая Пантелеймоновича Розина, наблюдая его в рабочем процессе, за редакционным чаем, я часто думаю: сколько идеализма отпущено человеку, чтобы и в эти лета сохранить душу к «живейшему приятию впечатлений», переживать как «свое» утрату литературного, да и культурного мессианизма, всеобщее понижение нравственности, проблемы выживания нации, России. Все об этом думают, обсуждают, но Розин — исповедует. Что уж говорить о работе! Сколько статей и заметок подготовил Розин в энциклопедических изданиях — сотни — и в каждую вкладывал и вкладывает не только знания, интеллект, едва ли не все свое время, но и душевные силы, эмоциональный накал. Эта неиссякаемая эмоциональность, увлеченность Розина, зараженность каждой статьей нам, его коллегам, уже и не представляется особым достоинством, воспринимается почти как его физическая природа, свойство, как бы независимое от него самого. Но ведь такое видение несовершенно, обманчиво. Сохранить одушевляющую эмоцию по отношению ко всему, что делает Николай Пантелеймонович в редакции, к автору, всегда им трепетно опекаемому, и его тексту, который подвергается его нередко суровой, но никогда не безжалостной, объективно-сторонней правке, — для этого надо иметь нечто, что лежит глубже натуры и психологии, а может, и самой личности.
       Я знаю Николая Пантелеймоновича без году четверть века, работая с ним в редакции литературы и языка «Большой Российской энциклопедии», где сам он трудится уже 35 лет, участвуя в подготовке фундаментальных трудов (см. справку в начале). Он вводил меня в круг энциклопедических проблем, помогал не только советом, мыслью, но включался в работу над чужой статьей, делился «своими» авторами: он сумел привлечь лучших ученых, сотрудничавших с редакцией не только в качестве авторов, но и помогавших дотягивать менее удачные статьи, а удачные — отстаивать перед вышестоящими. Помощь Розина мне, другим редакторам (он умеет помогать многим, только не себе: напомнить о своих интересах ему всегда неудобно) — легкая, без преодоления себя, как это обычно бывает. Он откликается на любую инициативу, у нас, как известно, всегда чреватую и наказуемую, о чем сам Николай Пантелеймонович любит напоминать с веселым юмором, предлагая свои решения. При выработке типа новых изданий он всегда выбирал наиболее трудный и наиболее ценный для литературной науки.
       Розинский способ работы над статьей стал притчей во языцех во всем издательстве (см. заметку Т.А.Ганиевой «Легко ли руководить Розиным?»). Николай Пантелеймонович не устает изумлять всех с ним работающих. Бесчисленно число ситуаций, когда приходишь на службу и слышишь от любого редактора (или они слышат от тебя): «А ты знаешь, Розин переписывает статью в сданной папке (гранках, верстке)» — значит снова объяснения его и заведующего, почему задержка; «У Розина снова конфликт с третьим этажом» (начальственным), «Розина опять вызывают!», «Розин вчера устроил скандал — два слова сняли — что тут было!». И завершающее: «Ты что, Розина не знаешь?..»
       Каковы же мотивы, истоки этого подвижнического труда? Как современное редакторство могло претвориться в служение? Творческое удовлетворение от работы над статьей получаешь в первый, ну, во второй раз. Но не в десятый, возвращаясь к одному и тому же. Исправления частностей, их перепроверка, поиски точного эпитета, новой публикации, факта. Для Розина это не рутина, не тяжкий вынужденный долг, как для всех нас, но живое творение слова, он же — соучастник творения, не ему принадлежащего (поэтому слово и не превращается у него в отработанный материал). Такая истовость сродни духу первохристиан.
       Меня всегда удивляло, когда Николай Пантелеймонович в бесконечных спорах и криках (неотъемлемый атрибут его «творческого поведения»), в которых чего только не услышишь, разве что не проклятия, ссылался на им же подготовленную и вышедшую из печати, то есть научно апробированную статью (теоретическую или биографическую), на твоих глазах многажды переписываемую, меняющую акценты, как на непререкаемый научный факт, как на весомый аргумент, с которым нельзя не считаться. Это при его-то скромности! Что еще раз свидетельствует — он создает вне-личное: «Есть ценностей незыблемая ска'ла» (О.Мандельштам).
       Розин чтит авторитеты. Сколько себя помню, подобное воспринималось как анахронизм, от которого избавлялись, едва овладев начатками рефлексии. У людей нашего, тем более следующих поколений самоутверждение и самоуважение плохо сочетаются с признанием авторитета — в старинном значении этого слова, не в смысле высокой оценки текстов определенного автора. Николай же Пантелеймонович демонстрирует свою приверженность авторитетам, ссылаясь на них в перманентных редакционных схватках. И авторитеты для него — не некоторые недосягаемые, избранные им в союзники академики, но живые, пишущие литературоведы, которых он знает как просто людей, что не мешает ему видеть в них носителей высших смыслов. Я думаю, это род смирения, крайне редкий в XX веке.
       Подготовка многих энциклопедических изданий с участием Розина, сопровождающие их творческие и производственные перипетии, — все это осуществлялось в советской системе. Внутри ее? На ее ли фоне? Или это была особая, для России определенная форма обратной связи — противостояние интеллигенции чиновничьей власти, порождающей конъюнктурного писателя и редактора и не способной пресечь или обойтись без внеконъюнктурных служителей истины? Все эти и другие формы и факторы советской цивилизации будут изучаться. Но только Розин не был жертвой системы (хотя и КГБ им интересовался). Объектом давления - да, постоянного, неустранимого, изматывающего, но и субъектом, формирующим свое время. Ни одна истинно научная, неординарная по мысли или просто яркая статья (а Розин вместе с автором создавал именно такие, стремясь и в языке к образности, а не к сухому педантизму) не обходилась без пристального досмотра, карандашами и ручками всех цветов испещрялись редактируемые им статьи. Но исход тяжбы не был заведомо предрешен. Рецензентов, среди которых находились и видные общественные деятели, и ученые с именем, поднимал он на защиту слова и мысли. Розин и сам был мучителем системы и людей, ее олицетворявших, несопоставимы только их нервные и душевные затраты. Он смог реализоваться в этом времени, ничем не поступившись.
       О Николае Пантелеймоновиче многое еще можно сказать. Но «потемки» чужой души и неисчерпаемость личности ставят предел.