ВОПЛОЩЕНИЕ ИДЕАЛА ЕВРАЗИЙСТВА




Илья КОЛОДЯЖНЫЙ

"Литературная Россия". Архив : №25. 23.06.2006




      Глядя на этого стремительного, лёгкого на подъём, жизнерадостного и обаятельного человека, ни за что не скажешь, что ему уже далеко за пятьдесят, а на его плечах лежит огромный груз ответственности – руководство Елабужским государственным педагогическим университетом. К слову сказать, в этом университете учится около 7000 студентов, что, согласитесь, даже по столичным меркам цифра немалая, а уж для 70-тысячной Елабуги и вовсе невероятная.Ещё больше изумляешься, когда узнаёшь, что Наиль Валеев – так зовут этого замечательного человека – блестящий литературовед и краевед, бескорыстный подвижник науки, открывший много замечательных имён елабужской земли, по тем или иным причинам незаслуженно забытых. Честно говоря, я искренне позавидовал студентам: имея такого увлечённого ректора, учиться в университете, наверное, весело и интересно.


             Интерес к литературе, истории и культуре родного края у Наиля Валеева зародился ещё в годы учёбы на филфаке Елабужского госпединститута. Огромную роль в выборе будущей профессии сыграл преподаватель этого института Евгений Петрович Барышников, который, по признанию Валеева, стал для него духовным отцом. Несомненно и то, что на столь горячее стремление к знаниям повлияла и родословная учёного. Его предки по материнской линии в семи поколениях были духовными лицами – муллами, которые учились в медресе и являлись наиболее образованными людьми того времени среди мусульманского населения России. Кроме того, в Чистополе, где родился Наиль Мансурович, как известно, в годы войны жила целая писательская колония, эвакуированная из Москвы и Ленинграда. Этот факт, конечно, не мог пройти мимо будущего литературоведа. Наиль Валеев рассказывает:
      – После окончания пединститута я вернулся в Чистополь и четыре года проработал школьным учителем. В это время я познакомился с замечательным местным краеведом Ниной Степановной Харитоновой, которая переписывалась с «московскими чистопольцами» – Пастернаком, Исаковским, Сельвинскими, Леоновыми, Федиными. Так возник интерес к пребыванию писателей в моём родном крае. Тогда-то и начал заниматься краеведческими изысканиями. В моём личном архиве хранятся интересные письма Сельвинских и Леоновых, касающиеся чистопольского периода. А потом, когда вернулся в институт ассистентом кафедры русской и зарубежной литературы, мне стало любопытно: а что представляет из себя Елабуга в культурном отношении? Я начал копать. И оказалось, что в исторической ретроспективе культурный слой в Елабуге богаче, чем в Чистополе, и даже в каких-то моментах, чем в Казани. Поначалу никто в это не верил. Когда я на кафедре задал вопрос: кто был в Елабуге из известных писателей, все могли вспомнить только Цветаеву, Дурову и Короленко. За годы разысканий я накопал более ста имён выдающихся людей, связанных с елабужской землёй, начиная от Ермака, Степана Разина, Пугачёва и заканчивая славной елабужской купеческой династией Стахеевых, из которой вышел замечательный писатель Дмитрий Стахеев, и выдающимися историками, профессорами Московской духовной семинарии братьями Невоструевыми.
      Однако прежде чем вплотную заняться исследованиями жизни знаковых фигур Елабуги, Валеев много лет отдал изучению проблемы русско-татарских литературных связей. В своей кандидатской диссертации он на примере творчества классика татарской литературы Фатыха Амирхана показал глубокую взаимосвязь нравственных и мировоззренческих поисков татарских и русских писателей.
      Кстати, одним из первых москвичей, кто заметил эту талантливую работу молодого елабужского литературоведа, был Вадим Кожинов.
      – С Кожиновым, а также с Палиевским и Бочаровым, – вспоминает Валеев, – меня свела судьба ещё в студенческие годы. С ними меня познакомил мой наставник Евгений Барышников, который был их другом и однокашником по МГУ. С гордостью могу сказать, что Вадим Валерианович относился ко мне как к родному человеку. У нас был непрерывающийся диалог. Бывая в Москве, я обязательно заходил к нему домой. Он щедро знакомил меня со своими знаменитыми друзьями (представляя меня, например, Юрию Кузнецову или Василию Белову, он обычно говорил: «Наиль Валеев – мой друг из Елабуги»), не менее щедро делился знаниями, много помогал в выборе чтения. Я в свою очередь помогал ему доставать интересующие его книги из Елабуги и Казани. Он считал меня счастливым человеком на редкие книги. Обычно он заказывал что-нибудь по проблемам евразийства и истории татар. Как вы знаете, у него был совершенно особенный взгляд на монголо-татарское иго. Кстати, татарскую литературу он знал блестяще. Помню, однажды мы с ректором института Галиуллиным пришли в ИМЛИ, и Вадим Валерианович наизусть прочитал нам стихи глубокого, религиозно мыслящего татарского поэта Дердменда, а потом тут же в качестве аналогии стал цитировать прибалтийских поэтов. Мы тогда от изумления чуть не упали.
      После защиты кандидатской Валеев оказался на перепутье: продолжать работу на стыке русской и татарской литератур или переключиться на литературно-краеведческие исследования. Кожинов, отвечая на вопрос молодого учёного, какой путь ему выбрать, в письме от 8 октября 1982 года советовал «заняться проблемой глубинного соотношения татарской литературы конца XIX века с исканиями русской литературы в плане философском, нравственном, эстетическом. Это соотношение берётся обычно в плане узко социальном. Между тем даже у такого всем известного художника, как Габдулла Тукай, есть искания в духе вечных, высших проблем, перекликающихся с русской литературой конца XIX – начала ХХ века (и, конечно, русской мыслью – даже богословской)… Уверен, что многие современные деятели татарской литературы поддержат Вас, если Вы этим займётесь, – то есть покажете, что у татарских писателей (начиная хотя бы с Дердменда) есть искания, сближающие их с главным в творчестве Достоевского, В.Соловьёва, Блока и т.д.».
      В другом письме (от 1 ноября 1982 года), которое уместно привести целиком, Кожинов подчёркивает важность разработки данной темы:
      «Дорогой Наиль!
      Очень рад, что Вам пришлось по душе моё предложение о направлении работы. Это ведь действительно необходимое и, не сомневаюсь, плодотворное направление. Глубокая его разработка способна обогатить понимание в равной мере и татарской, и русской культуры.
      Лекции М.М. Бахтина по русской литературе у меня есть, и я могу Вам их дать, но едва ли они в целом стоят большого внимания. Ведь это по сути дела лекции для подростков (кстати, девочек), записанные к тому же одной из слушательниц. Посмотрите «Прометей» вып. 12, где я опубликовал лекцию о Толстом, и сами убедитесь, что это не так уж интересно. Но, если всё же Вам захочется прочитать эту запись, я Вам дам её.
      Думаю, что выбор книги Аннинского для рецензирования вполне удачен. Но, надеюсь, Вы отнесётесь к его книге объективно – укажете не только положительные, а и отрицательные стороны (известную поверхность, внешнюю эффектность, элементы «интеллектуальной игры» и т.п.).
      Спасибо за книгу – действительно интересную. Не найдётся ли такая книга (о ней у нас пока речи не было – мы говорили о других книгах тех же авторов): Казакова Н.А., Лурье Я.С. Антифеодальные еретические движения на Руси XIV – XVI вв., М. – Л., 1956.
      Всего Вам самого доброго, пишите, приезжайте, передайте приветствия Талгару Набиевичу и Павлу».
      Это небольшое письмо показательно по многим моментам и может рассказать о многом. Прежде всего о том, глубоко уважительном и доверительном отношении Кожинова к младшему коллеге. Сам за себя говорит факт пристального интереса татарского учёного к творчеству Бахтина. Из названия заказанной адресату книги становится понятным круг чтения самого Кожинова, в то время обратившегося к истории Руси. Любопытна и оценка, данная в письме одному из ныне здравствующих известному литературному критику. Упоминаемые в конце письма Талгар Набиевич – это ректор Елабужского госпединститута Т.Н. Галиуллин, пригласивший в 1975 году Валеева, тогда ещё школьного учителя, работать в институте, а Павел – это П.Г. Горелов, тот самый, который сегодня известен как один из конъюнктурных столичных тележурналистов, а в те годы – как подававший большие надежды литературный критик (в начале 80-х годов перед аспирантурой в ИМЛИ он работал в этом же институте).
      И всё же, несмотря на большой задел и перспективы в освоении темы русско-татарских литературных связей, Валеев в конце концов предпочёл историко-литературное краеведение. Работа велась по нескольким направлениям. С середины 80-х годов учёный начал поднимать огромный пласт материалов, связанных с елабужскими купеческими династиями Стахеевых, ежегодно тративших на меценатство и благотворительность миллионы рублей. К слову, Валеев был одним из первых в стране, кто публично заговорил о российском купечестве с положительной стороны. И это ему дорого стоило. Когда в 1989 году он выступил на телевидении в «Клубе путешественников» на эту тему, его тут же вызвали в обком и КГБ на проработку. А в 1990-м горком чуть было не сорвал организованную Валеевым Всесоюзную научно-практическую конференцию, посвящённую роли купечества в дореволюционной России.
      Параллельно с этим Валеев вышел на незаслуженно забытого писателя, чьё имя в советское время не упоминалось даже в академических литературных энциклопедиях, – Дмитрия Ивановича Стахеева (1840 – 1917), родившегося в Елабуге в богатой купеческой семье.
      Ещё при жизни писателя критик Виктор Русаков так объяснял причину замалчивания его имени: «… Среди его многочисленных романов нет ни одного, который имел бы успех скандала, но все почти его произведения имели характер спокойных бытовых картин, чуждых тенденциозности. А таких писателей редко ценят, в наши дни в особенности…» Но главная причина забвения творчества Стахеева заключалась, по-видимому, в другом. Писатель, имея независимый, твёрдый характер, ни к каким литературным группировкам не примыкал и, более того, находился в резкой оппозиции тогдашнему обличительному, нигилистическому направлению литературы. Не принимал он и господствовавший в литературе со времён Островского образ купца-самодура, полагая, что «в каждом человеке, каков бы он ни был, есть непременно священная искра божественного огня». Конечно, всё это не могло не настроить против Стахеева большинство демократической критики конца XIX века. Один из немногих, кто писал о нём много и всегда доброжелательно, был его друг Николай Страхов. Именно он говорил, что «время Стахеева придёт, что его не умеют достаточно ценить и что вырастет поколение читателей, которое отдаст дань уважения его самостоятельному крупному таланту».
      Наиль Валеев сделал очень много, чтобы время Стахеева действительно пришло. Он буквально по крупицам собирал материалы о писателе. «Я работал, – говорит учёный, – в местных архивах, в ЦГАЛИ, «Ленинке», Пушкинском доме; переписал от руки сотни стахеевских писем. Когда Кожинов познакомился с творчеством Стахеева, он мне сказал: «Наиль, я поражён, это выше, чем Писемский, это уровень Гончарова. Думаю, что Стахеев – замечательная тема для докторской. Давай защищайся у нас в ИМЛИ». Я отвечаю: «Вадим Валерианович, если Кожинов – кандидат наук, то я не хочу быть доктором». Он меня отругал тогда: «Наиль, ерундой не занимайся. Мы из-за Бахтина с Сергеем Бочаровым не защищались. С нас пример здесь брать не надо. У тебя свой путь, и ты должен стать доктором». Он написал прекрасный отзыв на мою диссертацию, где в частности говорилось, что диссертант сделал настоящее открытие и сумел доказать, «что писатель достоин стоять в ряду классических имён отечественной литературы и что поистине его «забвение» всецело обусловлено его последовательно консервативными убеждениями, его противостоянием неотвратимо надвигающимся революционным катаклизмам». С моей стороны это было, наверное, нахальством. Татарин из какой-то Елабуги защищается в ИМЛИ по русской литературе. Это был полный нонсенс. Таких случаев тогда ещё не было.
      Другой историко-культурный пласт, который Валеев разрабатывал одновременно со стахеевской темой, связан с ещё одним знаменитым елабужанином – археографом, историком, филологом Капитоном Ивановичем Невоструевым (1815 – 1872). Этот подвижник, живший в келье Чудовского монастыря, совершил настоящий подвиг: за 23 года практически в одиночку составил семитомное «Описание славянских рукописей Московской синодальной библиотеки». А в перерывах от своего основного занятия Невоструев написал множество работ по истории Вятской, Казанской, Симбирской губерний, а также по истории русской церкви.
      Наверное, такой жгучий интерес Валеева именно к этим ярким фигурам российской культуры XIX века нельзя объяснить одной только любовью к краеведению. Как считает Пётр Палиевский: «Наиль Валеев – это классическое воплощение идеала Евразии… Человек, в котором учёные ищут, что такое Евразия, какие она народы и идеологии объединяет, который без всяких теорий объединил в себе культурные силы многонациональной России».